Russian to English Art/Literary Art, Arts & Crafts, Painting

It is in an article about the associates of the abstract artist Ely Belyutin:
Желательно, насыщать поиски новой пластики чувством особой выразительности форм. Иначе говоря, идти по пути ***самонарождающегося***, инстинктивного неоэкспрессионизма. В области фигуративной живописи это было переосмысление бубнововалетской традиции. В области абстрактного искусства, возрождавшегося в Европе и Америке (с моментами автоматизма, оглядками на восточные практики), примерами становились не отечественные мастера, не В. Кандинский и не К. Малевич, произведения которых были в стране накрепко запрятаны в запасниках музеев, но зарубежные школы.

My first reaction is to use 'spontaneous', but does anyone have any other ideas? Thank you in advance for any thoughts on the matter.

Here are some paragraphs that give more of an idea about Belyutin's views:
Художник Леонид Рабичев, который в 1958 году заглянул в студию «из любопытства» и оставался в ней лет пять, позже написал воспоминания. В них отмечалось помимо присутствия самых разных студийцев (художников с высшим образованием, иллюстраторов и оформителей книг, девочек со школьной скамьи, ретушеров и чертежников, пожилых людей со склонностью к изобразительному искусству) общее ощущение «коллективного безумия», когда рисовали то правой, то левой руками, а то и двумя сразу, используя самые разные техники, причем меняя их с невероятной быстротой. Студийцы могли намыливать основу для живописи, создавая тем самым трудности для воплощения замыслов, а вместе с тем и новые фактурные эффекты. Понятно, что в подобных занятиях имело место не столько овладение профессиональными навыками, сколько определенное раскрепощение творческой энергии. Собственно, это было важно по нескольким причинам. Во-первых, освобождение от традиций, во-вторых, воспитание чувства спонтанности творческого акта.
Впрочем, подобные уроки были скорее характерны для начального периода развития студии. В целом же мэтр тяготел к системе, почему и появились «теории», а самообучение приводило к штудиям натуры, к работе на пленэре, к изучению обнаженной модели (в абрамцевской мастерской). Кто и как интерпретировал натуру — дело особое, но в начале, на пути к фантазиям понимание ее казалось необходимым. После уроков импровизаций начинались штудии посерьезнее. О том же Леонид Рабичев вспоминал: «Занятия по анатомии перемешались с занятиями по композиции. Речь шла об объективном смысловом значении композиционных осей вертикалей, горизонталей и диагоналей на картинной плоскости, при этом оказывалось, что обозначенная гвоздем или краской вертикаль действительно ассоциировалась с состоянием одиночества, тоски, зимы, а изображение, вытянутое по горизонтали, более соответствовало эпическим состояниям радости, весны. Одна и та же модель. Надо было, изменяя ее расположение на листе бумаги, добиваться изменения состояния (лето, осень, зима, тепло, холодно, радость, тоска)»
Наконец, в финале подобного труда, «когда на собственном опыте мы убеждались, что цель достигнута, Элий Михайлович прилагал усилия, чтобы усвоенный нами метод достижения цели дискредитировать».
Парадокс? Но, видимо, только таким путем постижения и отрицания и мог, согласно Белютину, совершенствоваться художник. Полагая, что искусство таится в самом художнике, мэтр давал различные способы обнаружить его в себе.